Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я
думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Что, Анна Андреевна? а?
Думала ли
ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно:
тебе и во сне не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с
каким дьяволом породнилась!
Анна Андреевна.
Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых,
тебе не будет времени
думать об этом. И
как можно и с
какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право,
как подумаешь, Анна Андреевна,
какие мы с
тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да
как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто
как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Хлестаков.
Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою… Он
думает, что,
как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне,
как приеду». — «А, —
думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все
думаешь: «Господи боже
ты мой,
как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не
подумаешь,
Как много люди Божии
Побились над
тобой,
Покамест
ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало перед пахарем,
Как войско пред царем!
Не столько росы теплые,
Как пот с лица крестьянского
Увлажили
тебя...
Стародум (берет у Правдина табак).
Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев. Пришли к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку. Другой пришел домой без табакерки. И
ты думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублев целы. Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно, мою душу, мою честь, мои правилы.
Стародум. Они жалки, это правда; однако для этого добродетельный человек не перестает идти своей дорогой.
Подумай ты сама,
какое было бы несчастье, ежели б солнце перестало светить для того, чтоб слабых глаз не ослепить.
Стародум. Ко двору. Меня взяли ко двору. А?
Как ты об этом
думаешь?
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только
ты, бригадир, об этих наших словах
подумай, потому не ровён час: терпим-терпим, а тоже и промеж нас глупого человека не мало найдется!
Как бы чего не сталось!
—
Ты думаешь как? — ободряли третьи, —
ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
— Я знаю, — перебила она его, —
как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею
тебя. Я часто
думаю,
как для меня
ты погубил свою жизнь.
— Нет, — сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, — почему же
ты думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я сказала, что не хочу об этом
думать, и желала бы, чтобы
ты этим так же мало интересовался,
как и я.
— Но он видит это и знает. И разве
ты думаешь, что он не менее
тебя тяготится этим?
Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из этого? Тогда
как развод развязывает всё, — не без усилия высказал Степан Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее.
—
Ты еще мне не сказала,
как и что
ты думаешь обо мне, а я всё хочу знать.
— Я то же самое сейчас
думал, — сказал он, —
как из-за меня
ты могла пожертвовать всем? Я не могу простить себе то, что
ты несчастлива.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я
думаю, что самый поступок хорош, но
ты его сделал не так,
как надо.
— А знаешь, я о
тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде,
как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я
тебе говорил и говорю: нехорошо, что
ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает
как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
—
Ты не можешь себе представить,
как это смешно вышло. Я только
думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть я против воли…
— Вот
как!… Я
думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
— Решительно ничего не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно,
подумала она. Но в обществе заметили, и это тревожит его». —
Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед,
как бы желая остановить ее.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз
думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я
тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя,
как я рада, что
ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
—
Ты не поверишь,
как мне опостылели эти комнаты, — сказала она, садясь подле него к своему кофею. — Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. [меблированных комнат.] Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное, обои — кошмар. Я
думаю о Воздвиженском,
как об обетованной земле.
Ты не отсылаешь еще лошадей?
― Скоро, скоро.
Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы
ты знал,
как мне оно тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно и смело любить
тебя! Я бы не мучалась и
тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так,
как мы
думаем.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что
думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам.
Ты пауков боишься, а я этих гадин.
Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— Неужели
ты думаешь, что он может выздороветь? — сказал Левин, глядя на постоянно закрывавшийся,
как только она вперед проводила гребень, узкий ряд назади ее круглой головки.
— И о Сергее Иваныче и Вареньке.
Ты заметил?… Я очень желаю этого, — продолжала она. —
Как ты об этом
думаешь? — И она заглянула ему в лицо.
— Мне совершенно всё равно, что
думает твоя мать и
как она хочет женить
тебя, — сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
― Это не будет так,
как мы
думаем. Я не хотела
тебе говорить этого, но
ты заставил меня. Скоро, скоро всё развяжется, и мы все, все успокоимся и не будем больше мучаться.
—
Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?»
подумала она и стала спрашивать у мужа,
как без нее проводил время Сережа.
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же
подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать,
как я хотела». — Нет,
как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
—
Ты смотришь на меня, — сказала она, — и
думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное,
как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор,
как мы здесь, так счастлива!.. — сказала она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли.
— Да, — сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. — Я заехал еще привезть
тебе денег, так
как соловья баснями не кормят, — сказал он. —
Тебе нужно, я
думаю.
― Да, но я не могу!
Ты не знаешь,
как я измучалась, ожидая
тебя! ― Я
думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю
тебе, когда
ты тут, со мной; но когда
ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь…
—
Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. —
Ты забываешь мое положение.
Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь.
Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
— Я хорошо. Но неужели
ты целый день косил?
Ты, я
думаю, голоден,
как волк. Кузьма
тебе всё приготовил.
Как бы, как-бы
тебе сказать, что я
думаю — говорил Серпуховской, любивший сравнения, — постой, постой!
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И
ты, изгнанница, —
думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь
тебе душно и тесно,
как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
— Это лошадь отца моего, — сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала,
как лист, и глаза ее сверкали. «Ага! —
подумал я, — и в
тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!»
— Не хочешь? Ну,
как хочешь! Я
думал, что
ты мужчина, а
ты еще ребенок: рано
тебе ездить верхом…
«Вишь
ты, — сказал один другому, — вон
какое колесо! что
ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой.
«Вишь
ты,
как разнесло его! —
думал он сам про себя, несколько припрядывая ушами.
— Фетюк просто! Я
думал было прежде, что
ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а
ты никакого не понимаешь обращения. С
тобой никак нельзя говорить,
как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел вас вместе на бале, ну уж,
думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно
ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
На дороге ли
ты отдал душу Богу, или уходили
тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа на полатях,
думал,
думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай
как звали.
— Такой приказ, так уж, видно, следует, — сказал швейцар и прибавил к тому слово: «да». После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с
каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он
думал, глядя на него: «Эге! уж коли
тебя бары гоняют с крыльца, так
ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!»
— Да и приказчик — вор такой же,
как и
ты! — выкрикивала ничтожность так, что было на деревне слышно. — Вы оба пиющие, губители господского, бездонные бочки!
Ты думаешь, барин не знает вас? Ведь он здесь, ведь он вас слышит.